мужчиной с потрясающей внешностью, но ещё и богатейшим американцем в Лондоне. Напоказ себя он не выставлял, в разговорах был сдержан и тактичен, но сама эта сдержанность делала его ещё более привлекательным. Настроен он при этом был на серьёзный лад и своей лучезарной улыбкой одаривал собеседников столь редко, что те, кто её удостоился, сразу поддавались его чарам и ощущали себя принятыми в круг избранных. Кроме того, ему неизъяснимым образом сопутствовал успех в любых начинаниях – от миллионных сделок до партий игры в крокет{192}. Проще говоря, «мужчины красивее» Памела в жизни не встречала{193}.

Вскоре после знакомства Аверелл и Памела оказались вместе на ужине в «Дорчестере», где чествовали леди Кавендиш, она же Адель Астер, которую Кэти чуть позже оскорбит своим фельетоном в Newsweek. После роскошной трапезы настроение у гостей резко пошло на спад из-за разразившейся вдруг немецкой бомбардировки невиданной доселе мощи. Блиц-блиц-блиц – и весь Лондон объят пламенем. Началось светопреставление, нечто вроде адской версии нью-йоркской иллюминации, с маркиз театров на пересечении 42-й и Бродвея заливающей ночное небо всполохами такой яркости, что на улице при этом искусственном освещении можно хоть читать. С девяти часов вечера и до рассвета бомбы градом сыпались на центр Лондона – от собора Св. Павла до Вестминстерского дворца и Национальной галереи. На Оксфорд-стрит сгорел дотла шикарный ресторан Palm Court при универмаге Selfridges. Чтобы не подставляться прямо под бомбы у себя в номере на верхнем этаже отеля, Памела укрылась в люксе Гарримана, расположенном на третьем этаже. Подобно множеству пар, брошенных в объятия друг друга бешеной атмосферой массированной ночной бомбардировки, ту ночь они так и провели вместе. На следующий же день Аверелл отправил из Лондона в Нью-Йорк жене Мари письмо с обстоятельным описанием пережитого бомбового авиаудара по городу. «Само собой, – писал он там с напускным безразличием, – поспать удалось лишь урывками»{194}.

Ко времени прибытия в Лондон Кэти, то есть месяцем позже, роман между Авереллом и Памелой был уже состоявшимся фактом и ни для кого не секретом. Канадско-британский газетный магнат лорд Бивербрук, друг Черчилля и в ту пору министр снабжения в его кабинете, прознав об этом завоевании Памелы, решил использовать его в своих интересах, чтобы из столь ценного прямого источника уяснить отношение американского правительства к войне. Он погасил карточные долги Рэндольфа, а Памела в обмен на эту щедрую любезность обязалась передавать британскому министру содержание своих бесед с послом Гарриманом. Знали о связи между ними и Сара, и Диана Черчилль, и муж Дианы Дункан Сэндис[15] {195}. Лишь их непутевый брат Рэндольф был явно не в курсе адюльтера. После возвращения в свою часть из командировки на Ближний Восток, куда он сопровождал Гарримана, он писал жене: «Нашел его абсолютно очаровательным. <…> О тебе он говорил исключительно в восторженных тонах, – и даже боюсь, не заполучил ли я в его лице серьёзного соперника!»{196}

Неясно, впрочем, известно ли было Уинстону или Клементине о том, насколько далеко зашла дружба их снохи с Гарриманом. Лишь единожды премьер-министр обмолвился полунамеком о том, что имеются у него кое-какие подозрения на этот счёт.

– Знаешь ли, тут много всякого говорят об Аверелле относительно тебя, – сказал он Памеле.

– Так ведь большинству заняться больше нечем, кроме как сплетни распускать, – парировала она.

– Что верно, то верно, – согласился он и закрыл тему{197}.

При множестве перешёптываний о связи между Авереллом и Памелой, ясно было, что рано или поздно слухи об их романе дойдут и до Кэти. Сама она подруге так и не сказала, откуда прознала о её любовной связи с отцом, а просто однажды, оставшись с Памелой наедине, резко на подругу наехала, как теперь говорят: «Знаешь, – без обиняков заявила ей Кэти, – прекрати-ка держать меня за круглую дуру!» – Памела в ответ попыталась изобразить святую невинность и полное недоумение, но Кэти подобными хитростями было не провести{198}. Впрочем, оценив ситуацию, она решила никому даже вида не подавать, а на происходящее взирать с прагматичной и расчётливой отрешенностью, – этому Кэти, бесспорно, научилась у отца. Итак, её отец изменяет жене, но ведь Мари для Кэти всего лишь мачеха, и отношения между ними пусть и дружеские, но не близкородственные. Да и у самой Мари, по слухам, были в жизни и другие мужчины – литературный агент Марк Ханна{199} и джазмен Эдди Дачин{200}, как минимум. Если бы Кэти пошла на принцип и предала это дело огласке, она причинила бы ущерб отцовской репутации. Да и собственным интересам тоже, если уж на то пошло. Когда Кэти перебралась в Лондон, поначалу было не ясно, позволит ли американское правительство ей там остаться. Соединённые Штаты всё ещё сохраняли нейтралитет, и было бы разумно свести американское представительство в Лондоне к минимуму во избежание лишних жертв. Конечно, она имела статус военного корреспондента, но, если ситуация в Лондоне усугубится, её вполне могут отозвать на родину. Друзья Кэти между тем полагали, что она отправилась в Лондон «в поисках приключений», и ей там скоро наскучит{201}. Но как сообщила Кэти в письме Муш, у неё не было «ни малейшего намерения» возвращаться{202}. Кэти была преисполнена решимости оставаться в Лондоне при отце, пока Аверелл там работает. А чтобы её не спровадили обратно в Нью-Йорк или Сан-Валли, ей нужно было стать для отца незаменимой. Покрывать его роман – вполне годный способ этого достичь. Вот она и сказала Памеле: «Мне нужно было решить: либо я возвращаюсь домой, либо остаюсь здесь защищать отца, и я сочла, что важнее оставаться здесь для его защиты»{203}. И Кэти приняла отношения своего отца с Памелой как данность, подавила всякий моральный дискомфорт и угрызения совести и двинулась дальше.

Весной 1942 года Гарриманы переехали из «Дорчестера» в квартиру по соседству с посольством на площади Гросвенор. Памела поселилась там с ними. Какое-то время всё всех устраивало в таком раскладе, пока летом в отпуск в Лондон не вернулся Рэндольф. Троица постаралась оперативно замести следы. Ради сохранения мира в семье на квартиру к Гарриманам временно перебралась Сара Черчилль, уступившая на время отпуска брата собственную лондонскую квартиру Рэндольфу с Памелой{204}.

Но, как выяснилось, слухи об особых отношениях между Памелой и Авереллом к тому времени успели, наконец, доползти и до Северной Африки, и Рэндольф был очень зол и на супругу, и на Аверелла, которому доверился как другу{205}. На публике Рэндольф с Памелой, правда, ещё пытались некоторое время поддерживать видимость семейного счастья, дабы не позорить премьер-министра, но фактически их браку пришёл конец. Дотерпев до конца недолгого отпуска, Рэндольф вернулся на действительную службу, что позволило отложить вопрос о разводе на будущее. А ещё через несколько месяцев Аверелл был отозван в Вашингтон, где получил от Рузвельта новое назначение послом в Москву. Испытывая, как обычно, неловкость от столкновения противоречивых чувств, Аверелл отправил Кэти из Вашингтона письмо с просьбой поставить от его имени Памелу перед фактом прекращения их отношений. «Помоги Пэм оправиться, – бедное дитя, – писал он Кэти. – Она в трудном положении. Скажи ей, что я уверен, что ей лучше последовать за своими собственными инстинктами». Также он просил Кэти сжечь или спрятать подальше и под замо́к само это письмо{206}. В октябре 1943 года Гарриманы отправились в Москву, но прежде Аверелл отписал Памеле своё лондонское имущество – «Форд» и новую